Всеволод САХАРОВ
ЖИЗНЬ РОМАНТИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ


В.Ф. Одоевский

В.Ф.Одоевский-критик

Даровитому русскому писателю и философу Владимиру Федоровичу Одоевскому (1804—1869) довелось сказать весомое и самобытное слово во многих сферах духовной жизни русского общества. Причем в области точных наук, эстетики, педагогики, истории, теории музыки, социальной мысли этот удивительный человек начинал задумываться над проблемами, тогда едва брезжившими, еле намеченными, а сегодня подступившими к нам вплотную. Уже современников поражала эта уникальная многогранность ума и дарований, и в 1844 году друг Пушкина критик П.А.Плетнев отмечал: «Князь В.Ф.Одоевский в наше время есть самый многосторонний и самый разнообразный писатель в России... Создавши множество своеобразных форм изложения истин, он обнаружил в себе писателя независимого и оригинального»¹. Недаром писателя часто именовали «живой энциклопедией»².

Сам Одоевский, отвечая своим многочисленным критикам, указал, что в своем стремлении к энциклопедизму он следовал примеру русского гения Ломоносова: «Этот человек — мой идеал; он тип славянского всеобъемлющего духа, которому, может быть, суждено внести гармонию, потерявшуюся в западном ученом мире. Этот человек знал все, что знали в его веке: об истории, грамматике, химии, физике, металлургии, навигации, живописи, и пр., и пр. и в каждой сделал новое открытие, может, именно потому, что все обнимал своим духом»³. Великим авторитетом был для писателя органичный и многосмысленный гений Пушкина, чему свидетельство — его вдохновенные и проницательные статьи и высказывания о поэте⁴.

Среди многочисленных дел и сочинений В.Одоевского литературная критика мало приметна, как бы отступает на второй план, заслоненная «Русскими ночами» «таинственными» повестями, эстетическими трактатами и музыкально-критическими статьями. Хотя князь и начинал как острый журнальный полемист, ничем не уступавший своему главному противнику Булгарину. Тому есть весомые причины.

Сам писатель предпочитал публиковать свои критические статьи под различными псевдонимами. Многие из этих псевдонимов не раскрыты, некоторые статьи затерялись в тогдашних газетах, журналах и альманахах и еще ждут своего открывателя и исследователя. В отличие от музыкально-теоретического наследия и работ по педагогике литературно-критические статьи В.Одоевского до недавнего времени не собирались воедино и не изучались систематически⁵. Их нет в солидной антологии «Russian Romantic Criticism» (1987), составленной американским славистом Лореном Лейтоном. Лишь в новейшей содержательной монографии ленинградской исследовательницы А.М.Штейнгольд «Анатомия литературной критики» несколько страниц посвящено статье «Записки для моего праправнука о русской литературе».

Но статьи эти – лишь ядро, основа наследия Одоевского-критика. Для литературы романтизма характерно обращение к литературной критике, суждениям о писателях и книгам в самих художественных произведениях, философских и музыкальных статьях и трактатах, и у автора «Русских ночей» можно найти целый сборник таких интересных и глубоких суждений, разбросанный по его произведениям разных жанров. Мнения Одоевского-критика сохранены многими мемуаристами. Эти высказывания вместе с критическими статьями и составляют его наследие.

К тому же у писателя в его обширном малоизученном архиве имеется множество неопубликованных, незавершенных статей и отдельных заметок, необходимых для правильного и полного понимания его литературных воззрений (это в первую очередь касается ранней статьи «Мысли, родившиеся при чтении «Полярной звезды» и позднейшего письма Одоевского А.А.Краевскому о консервативном журнале «Маяк»).

Многие заметки Одоевского — не просто «отходы», отброшенные варианты, а особый жанр целостного, завершенного внутри себя отрывка или фрагмента, вообще свойственный литературе романтизма (ср. «Фрагменты» немецких романтиков Новалиса и Ф.Шлегеля). «Я не могу читать книги без того, чтобы она не порождала в голове моей тысячи мыслей, часто весьма далеких от предмета книги, и потому обыкновенно, читая, я пишу, что мне приходит в голову, и в этих отрывках находится наиболее оригинального, нежели в других моих трудах», — разъяснял сам автор значение и роль этих фрагментов в своем наследии⁶. Его библиотека, выявленная в РГБ и описанная в ценной книге «Каталог библиотеки В.Ф.Одоевского» (1988, автор принимал в ее создании участие как консультант), свидетельствует, что владелец не только делал пометы в тексте при чтении, но и писал целые заметки на полях и на специально вклеенных в книгу листках, и эти внешне разрозненные, фрагментарные тексты являются, по сути, целостными критическими статьями.

Между тем отрывки эти, отразившие движение писательской мысли на протяжении десятилетий, не только не собраны воедино, не сопоставлены, но частью просто затеряны в архивах, по сей день неизвестны. Поэтому облик Одоевского-критика пока остается для нас неясен. В этом есть немалая историческая несправедливость, ибо Одоевский-критик ничем не уступает Одоевскому - прозаику, философу и музыкальному теоретику. В истории русской критики и науки о литературе имя писателя должно занять достойное место рядом с именами его друзей и товарищей по журнальному цеху — Ивана Киреевского и Дмитрия Веневитинова, талантливых критиков-романтиков Н.И.Надеждина и Н.А.Полевого, П.Я.Чаадаева, П.А.Вяземского и Аполлона Григорьева. Острый и здравый критический разум Одоевского ценили Грибоедов и Лермонтов, Пушкин и Гоголь, Лев Толстой и Иван Тургенев, читавшие ему лучшие свои произведения.

Статьи этого наблюдательного и глубокого критика-философа, неизменно отзывавшегося на значительные явления русской литературы в течение нескольких важнейших эпох ее развития, ценны и сегодня. Мы читаем их и как образец высокой литературы, и как непреходящее в силу своей точности критическое суждение, и как своего рода мемуары, человеческий документ, драгоценное свидетельство умного и памятливого очевидца, перед глазами которого прошли три важнейшие эпохи культуры и их главные деятели. Сам Одоевский хотел, чтобы мы поняли его именно так, и одну из лучших своих статей назвал знаменательно: «Записки для моего праправнука о русской литературе». Писатель обращался не только к своим современникам, но и к нам, людям сегодняшнего дня. Его нестареющие мысли, содержащиеся в литературно-критических статьях, отнюдь не потускнели со временем, значимы и актуальны и в наше XXI столетие.

Между всеми мыслями и делами В.Одоевского существует незримая духовная связь, объединяющая их в стройное и органичное целое. И это главная особенность писателя, всю жизнь отыскивавшего связи между разнородными личностями, явлениями, идеями и науками. Однако такое направление его самобытного ума отвечало и духу времени, общему движению умов и идей в Западной Европе и России.

Имя Владимира Одоевского навсегда связано с романтизмом, составившим эпоху в духовной жизни русского общества. Заметим, что тогда рождалась и русская критика, в становлении которой юный писатель принимал живейшее участие. Позднее «последний романтик» Аполлон Григорьев, отстаивая несомненную общекультурную ценность и творческие завоевания этой эпохи, так подвел ее итог: «Романтизм, и притом наш, русский, в наши самобытные формы выработавшийся и отлившийся, романтизм был не простым литературным, а жизненным явлением, целою эпохой морального развития, эпохой, имевшей свой особенный цвет, проводившей в жизнь особое воззрение... Пусть романтическое веяние пришло извне, от западной жизни и западных литератур, оно нашло в русской натуре почву, готовую к его воспринятию, — и потому отразилось в явлениях совершенно оригинальных»⁷. В рядах романтического движения мы видим всех крупных писателей того времени — от Жуковского и молодого Пушкина до Лермонтова и Гоголя.

Романтизм в России 20—30-х годов XIX века стал основной стихией тогдашней культурной жизни, проник не только в литературу, но и в музыку (отсюда союз Одоевского — теоретика музыки с Глинкой, Верстовским, его интерес к Баху, Моцарту и Бетховену), театр (и здесь Одоевский-критик участвует в полемике вокруг «Горя от ума», защищая гениальное творение своего друга Грибоедова), архитектуру и живопись (см. суждения критика о картинах Брюллова, о Пиранези, Дюрере, Микеланджело), эстетику и литературную теорию, фольклористику, политэкономию, даже в точные науки и естествознание (опять-таки важная сфера интересов Одоевского).

Романтики стремились создать новую отечественную культуру и науку, целостное национальное миросозерцание и в конечном итоге жаждали преобразования всей русской жизни. Поэтому литературная критика занимает в их творчестве особое место, превращаясь в теорию и творческий манифест романтизма и освобождая путь всему новому и молодому. Это движение начинается с критики литературных противников, с полемики, сатир типа «Видения на берегах Леты» Батюшкова и «Тени Фонвизина» юного Пушкина, шумных журнальных статей, с рождения таких жанров, как годовое обозрение литературы (создание А.А.Бестужева в «Полярной звезде») и литературный фельетон (этим успешно занимались Булгарин, Сенковский, Одоевский, Пушкин и Гоголь, за которыми шли Белинский и Герцен). Здесь мы и встречаем впервые В.Ф.Одоевского – литературного критика, автора статей в «Вестнике Европы» и издаваемом им вместе с Кюхельбекером альманахе «Мнемозина».

Расцвет романтического движения преобразил создававшуюся тогда новую русскую литературу и критику, дал им не только форму (литературный язык, окончательно отшлифованный Пушкиным), но и мысли, капитальные идеи, заставившие наших писателей заговорить о народности (то есть национальной самобытности) и вольности (то есть свободе политической, творческой и т.п.). Изменились сами направление и тон критики, стремившейся к свободе личного, откровенно субъективного суждения. Личность, ее самоценный внутренний мир, его отображение в творчестве, и, прежде всего в поэзии, оказались в центре внимания писателей-романтиков. Критика, тогда лишь оформлявшаяся и искавшая новые формы для выражения этих новых идей и мнений, стремилась неясные для романтиков идеалы познать и высказать.

Характерно, что молодой Владимир Одоевский, едва выйдя из стен Московского университетского благородного пансиона, очутился в лагере романтиков и свою деятельность в отечественной литературе начал именно как критик, полемист, журнальный боец и от этого жизненного дела не отказывался никогда. В романтизме он видел благородное «стремление возвысить себя и человечество, повествуя об идеальном мире» (Сакулин, 1, 442). Высокие идеалы писатель отстаивал и в журнальных боях с литературными староверами и реакционными писаками типа вовсе не лишенного критического дарования Ф.В.Булгарина, друзьями же и единомышленниками Одоевского были Жуковский, Грибоедов, Кюхельбекер, Д.Веневитинов, Вяземский, Иван Киреевский, Полевой, а затем и Белинский. Это люди разного возраста и воззрений, поэты, прозаики и драматурги, но их объединяет именно литературная критика.

Русский романтизм был многолик, состоял из нескольких литературных течений и кружков, часто враждовавших между собой и в то же время как бы дополнявших и исправлявших друг друга и волей-неволей делавших общую культурную работу. В.Одоевский потом говорил об этой поэтической поре: «Вообще история литературных кружков с таким серьезным направлением, каким отличался кружок Веневитинова, должна была бы входить значительным элементом в историю русской мысли, которая всегда пробивалась у нас этими узенькими дорожками, за неимением других, более широких и открытых путей»⁸.

«Кружком Веневитинова» Одоевский называет знаменитое «Общество любомудрия», созданное им и его другом — поэтом и критиком Дмитрием Веневитиновым в 1823 году в Москве и объединившее в своих рядах передовую дворянскую молодежь. Многие любомудры числились по Архиву Коллегии (министерства) иностранных дел, потому их называли «архивными юношами», и прозвище это Пушкин увековечил в седьмой главе «Евгения Онегина». Это новое поколение литераторов с философским направлением было преисполнено больших надежд, всерьез считало, что будущее принадлежит именно им — «русским молодым людям, получившим европейскую образованность, опередившим, так сказать, свой народ и, по-видимому, стоящим мыслями наряду с веком и просвещенным миром»⁹.

В этих смелых словах Д.Веневитинова одновременно ощутимы высокое простодушие и немалая гордыня, от которых любомудров вылечили впоследствии жизнь и время. И все же такая самооценка становится понятна, если мы вспомним, что в кружке любомудров соединились такие незаурядные и высокообразованные люди, как критик Иван Киреевский, поэты Алексей Хомяков и Степан Шевырев, историк Михаил Погодин, эстетики Владимир Титов и Николай Рожалин, и что к ним были близки юные Тютчев и Николай Полевой, их ценил как серьезную литературную силу Пушкин, опекал «старший друг» Жуковский. Из кружка Веневитинова вышли виднейшие деятели отечественной культуры, блестящие журналисты и публицисты. Эти критики писали для альманахов и журналов – «Мнемозины», «Вестника Европы», «Московского телеграфа», «Московского вестника», «Литературной газеты», «Московского наблюдателя», «Европейца», пушкинского «Современника».

В центре интересов кружка была философия, и, прежде всего античная (Платон) и классическая немецкая (романтик и поэт Шеллинг). Занятия философией и споры о ней приковали к себе все внимание любомудров, оттеснив литературу на второй план. Изучив чужие философские системы, юные романтики собирались создать по их образцам свою собственную теорию и это новое мировоззрение сделать основой новой русской литературы. Цель этой деятельности — упорядочение всей отечественной культуры, преодоление мировоззренческого хаоса в сфере науки, литературы. «Плодом этого хаоса идей являются ошибки в философии, уродливости в мире изящных искусств, преступления в мире политическом», — писал Одоевский (Сакулин, 1, 463).

Любомудры стремились к правильности, завершенности и глубине идей, их идеалом стали стройные, разработанные системы немецкой классической философии и эстетики, любимым поэтом – мыслитель Гете, автор «Фауста». Систематизм проник и в сферу их занятий литературной критикой. Именно друг Одоевского Д.Веневитинов впервые у нас вводит понятие «положительная литературная система». Сам Одоевский эту идею всецело разделяет и требует подчинения критики единой философской системе: «Критика должна быть основана на одной общей теории; частные мнения каждого художника входят в нее, как переменные количества в общую алгебраическую формулу» («Парадоксы», 1827).

Литературная критика, подобно философии, должна была, по мысли любомудров, стать наукой, философской эстетикой. «Теория искусства есть уже наука», — говорилось на страницах журнала любомудров «Московский вестник»¹⁰. Поэтому собственные критические статьи Одоевского той эпохи — это скорее эстетико-философические трактаты, чистое теоретизирование в сфере общей идеи искусства¹¹. Эта «немецкая манера» мышления явственно ощутима и в позднейших статьях писателя.

В такого рода направлении умов была своя правда и немалая польза, и недаром Пушкин признавал справедливость многих упреков любомудров и их стремлений познать глубину и свободу человеческого духа¹². Даже скептический Грибоедов писал своему другу В.Одоевскому: «Прощай, милый мой мудрец, сердечно радуюсь твоим занятиям, они всякой жизни придают высокое значение»¹³. Действительно, теоретические работы любомудров, и в частности статьи молодого Одоевского, продвинули вперед нашу эстетику и науку о литературе, имели бесспорное научное и литературное значение.

Однако в теоретических исканиях Одоевского и его друзей заметна была и отвлеченность, граничащая с чисто волевым произволом. Литература и лежащий в ее глубине художественный образ не могли быть правильным организмом, построенным на основе завершенной системы философских идей, тем более что новая отечественная литература тогда строилась, вся была, если можно так выразиться, в лесах; ее основные очертания едва угадывались в оживленной суматохе общей созидательной работы. Не было и самой системы идей, национальной философии. Стремительное возрождение разноликой литературы не могло подчиняться математически выверенным требованиям «положительной литературной системы» любомудров. «Все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями»¹⁴, — заметил Пушкин, споривший с крайностями теоретического максимализма молодых философов. «Пушкин этому чужд, никак не соглашаясь выводить национальное самосознание и оформляющую это сознание литературу из теории — как угодно глубокой», — пишет новейший исследователь¹⁵.

Сохранилось любопытнейшее свидетельство о характерном столкновении Пушкина с молодым Одоевским именно в сфере литературной критики. Юный любомудр, участвуя вместе с Пушкиным в издании журнала «Московский вестник» и строя свою систему, весьма решительно задел в одной рецензии Карамзина и Державина. Это была чисто романтическая дерзость.

Прочитав рецензию в гранках, Пушкин воспротивился ее публикации и обратился к издателю «Московского вестника» М.П.Погодину со следующими словами: «Здесь много умного, справедливого, но автор не знает приличий: можно ли о Державине и Карамзине сказать, что «имена их возбуждают приятные воспоминания», что «с прискорбием видим ученические ошибки в Державине»; Державин все — Державин. Имя его нам уже дорого. Касательно живых писателей также не могу я, объявленный участником в журнале, согласиться на такие выражения. Я имею связи. Меня могут почесть согласным с мнением рецензента. И вообще — не должно говорить о Державине таким тоном, каким говорят об N.N., об S.S. Сим должен отличаться «Московский вестник». Оставьте одно общее суждение»¹⁶.

В этих словах, тут же переданных Одоевскому, содержится весомый пушкинский урок, призыв к осознанию своих литературных корней, пониманию предания, к созидательной работе в отечественной культуре, которой должна была заниматься тогда русская критика. Это и спор с крайностями романтизма, увлекшегося разрушительной работой, ниспровержением признанных, общезначимых ценностей и авторитетов. И Одоевский-критик этому уроку внял, ответив Погодину: «Пушкин имел право вступаться за Державина — свой своему и проч.; я и сам рад, что вы выкинули из моей статьи места слишком откровенные»¹⁷. Впоследствии Одоевскому не раз доводилось выслушивать советы Пушкина, воспитывавшие литературно-критическую мысль писателя-романтика и порой выправлявшие ее прихотливые изгибы.

Собственно, Пушкин в этом долгом воспитывающем споре как бы поворачивает философствующего любомудра лицом к насущнейшим задачам отечественной литературы и журнальной критики. Он смотрит вперед, готовит будущего соратника для своего журнала "Современник", хотя и не знает, что именно Одоевский будет вести как редактор его посмертное издание. Вспомним, что Пушкин печатал там критические статьи Гоголя и намеревался пригласить юного Белинского. Здесь собирались лучшие критические силы. И мысль Одоевского-критика постепенно обращается к этим задачам, переходя от схоластической философской эстетики к эстетике движущейся, гибкой, живой, отнюдь не чуждающейся взгляда на тогдашнюю литературу с высот теоретической мысли и вместе с тем не третирующей новейшие имена и произведения, смело говорящей о настоящем и будущем российской словесности.

Эта движущаяся эстетика — одновременно и критика, и литературная теория, и возвышенное философствование, и творческое мышление в художественных образах. Конечно, она стала такой не сразу, но поворот к движущейся эстетике заметен в статьях Одоевского уже с того самого 1827 года, когда состоялось его знаменательное столкновение с Пушкиным. Достаточно обратить внимание на одно его письмо к тому же Погодину, где, в частности, говорится: «Карамзин был счастливец, умевший заинтересовать нашу публику, сделавшийся писателем народным, всеклассным, если можно так выразиться»¹⁸. Это уже пристальный интерес к своей литературе, ее проблемам, к судьбе выдающегося русского писателя и, что особенно важно, к читателю, к общественной роли литературы. Произошло то самое «трезвение мысли», о котором сам писатель потом сказал: «Время фантазии прошло; дорого заплатили мы ей за нашу к ней доверенность»¹⁹.

О судьбах отечественной критики Одоевский задумывался уже в 1820-е годы, когда, подобно Пушкину, спорил с критиком-декабристом А.А.Бестужевым, печатавшим свои обозрения в знаменитом альманахе «Полярная звезда». Здесь расходятся пути разных направлений в романтической литературе. Любопытно, что любомудр Одоевский выступает в защиту русского языка, говорит о пестром «разговорном» стиле критических статей говоруна и остроумца Бестужева: «Везде или язык не точный, не определенный или выражения, невпопад переведенные с иностранного и терзающие русское ухо». «Французскую» ориентацию критика «Полярной звезды» он осуждает с позиций немецкой эстетики, упоминает Шеллинга и Окена, цитирует рассуждения Зольгера о языке. Одоевский против сбивчивости и неясности тогдашних риторик и пиитик: «Нелепа мысль, что гений творит для себя правила, когда правила искусства должны быть одни общие неизменяемые, как и законы духа человеческого, и как законы природы – продолжения человека, как выражается глубокомысленный Окен»²⁰.

Однако впоследствии понял, что никакая философия не может до конца разъять и объяснить художественный образ, созданный иным путем, другим типом мышления: «Мы открываем изящную сторону страдания; другими словами, Искусство говорит нам то, чего не высказала еще ни одна метафизика в мире: гармонизацию зла между элементами жизни; и почти законность этого элемента! Искусство договаривает то, чего не досказала действительность»²¹. Это написано в 1866 году вослед великому немецкому эстетику Лессингу, по поводу все той же знаменитой скульптурной группы «Лаокоон». Об мрачной эстетике, роковой привлекательности зла и преступления уже пишет главный знаток этой темы, Достоевский, автору «Русских ночей» хорошо и лично знакомый. Движущаяся эстетика Одоевского обретает свои основные очертания раньше, в 1830—1840-е годы, когда его критические статьи постоянно появляются в журналах, альманахах и пушкинской "Литературной газете". При этом надо помнить, что писатель не был чистым теоретиком, как его друг Иван Киреевский, или же постоянно пишущим статьи и рецензии журнальным критиком-практиком, как сотрудничавший вместе с ним на страницах «Отечественных записок» Белинский.

Одоевский этих лет — прежде всего прозаик, и литературная теория и критика часто входят как слагаемые в его художественные произведения, и, прежде всего в главную его книгу «Русские ночи». Проза же его всегда была романтической, и идеи Одоевского-критика — это характерные мысли романтика, учитывающие, однако, внутреннюю логику развития тогдашней русской литературы. Споря с теоретиками классицизма, он вполне в духе романтического любомудрия писал: «Произведение искусства есть свободное независимое создание»²².

Однако в «Русских ночах» эта мысль уточняется, и романтизм уже характеризуется так: «Поприще поэта освобождено от предрассудков, замедливших полет его, и положены лишь необходимые границы его свободе»²³. Здесь западноевропейский «романтизм без берегов» существенно поправлен русским писателем, оглянувшимся окрест себя и многое понявшим в самодвижении жизни и литературы. Произошло то, о чем Одоевский в 1840 году писал: «Наше мнимое подражание было только школою, вышедши из которой, мы перегнали учителей» («Записки для моего праправнука о русской литературе»).

В литературной системе Одоевского-романтика главной ценностью и предметом изучения была самобытная и независимая личность. Поэтому и искусство рассматривал он как максимальное самовыражение поэта: «Наука поэта не книги, не люди, но самобытная душа его; книги и люди могут лишь ему представить предметы для сравнения с тем, что находится в нем самом; кто в душе своей не отыщет отголоска какой-либо добродетели, какой-либо страсти, тот никогда не будет поэтом или — другими словами — никогда не достигнет до глубины души своей»²⁴.

Тот же способ творческого, эстетического проникновения поэта в свое и чужое «я» и сопереживания другой личности в тончайших изгибах ее разноликих чувств обнаруживается Одоевским и у гениев мировой литературы. В его архиве сохранилась любопытнейшая запись: «Была минута, когда Шекспир был Макбетом, Гете Мефистофелем, Пушкин Пугачевым, Гоголь — Тарасом Бульбою; из этого не следует, что они такими и остались; но чтобы сделать живыми своих героев, поэты должны были отыскивать их чувства, их мысли, даже их движения, их поступки в самих себе»²⁵. Таким образом, самовыражение поэта и его творческое постижение внутренней жизни других людей часто совпадают, хотя и не равны друг другу, ибо творец всегда богаче, многостороннее своего творения и вполне им владеет.

С этой чисто романтической идеей неразрывно связана мысль Одоевского о внешней и внутренней жизни художника. Весь романтизм держится на их противопоставлении, его эстетика движима диалектикой двух борющихся начал. Одоевский-критик много думает и пишет об этой борьбе. Мысль эта — одна из любимейших, она повторяется писателем на протяжении всей его жизни и наиболее точно выражена в дневниковой записи 1862 года: «Нет ничего интересней второй жизни человека; внешняя жизнь выставлена на показ всем. Внутренняя же, вторая жизнь есть скрытая основа, которая управляет всем существованием человека. Иногда она прорывается наружу, оставаясь всегда скрытой, как некая тайна»²⁶.

Внутренняя жизнь писателя наиболее полно выражается в его творчестве, и поэтому его жизнеописание и критическое изучение его сочинений должны быть, по мнению Одоевского, основаны исключительно на творениях художника, где его поэтическая «внутренняя» личность высказалась вполне. В романтической повести «Себастиян Бах», вошедшей в «Русские ночи», сказано об этом: «Материалы для жизни художника одни: его произведения. Будь он музыкант, стихотворец, живописец — в них найдете его дух, его характер, его физиономию, в них найдете даже те происшествия, которые ускользнули от метрического пера историков... нет минут непоэтических в жизни поэта». В соответствии с теорией «естественного художества» творит и сам Одоевский, подчиняя своих романтических персонажей (Баха, Бетховена, Пиранези) логике их свободного творчества, а не «внешним» биографическим данным.

Для Одоевского понятия «творчество» и «свобода» сближаются, обнаруживают свою глубинную, неразрывную связь: «Дух вырывается на волю лишь в искусстве, конечно, и здесь он связан выводами, добытыми путем познавательным, но в его власти вводить такие сопряжения между предметами, которые не существуют для науки. Эта свобода духа есть разгадка того важного явления в мире, которое совершается деятельностью нашего так называемого эстетического элемента. Искусство, предоставляющее наибольшую свободу духа, есть музыка»²⁷.

Однако в тех же «Русских ночах» о литературе уже говорится как об «одном из термометров духовного состояния общества»²⁸. Романтик Одоевский начинает смотреть на литературу как на верное отражение «жизни общественной», бытия народа и теперь ставит ее рядом с историей, политэкономией и точными науками. Он, подобно «поэту действительности» Пушкину и творцу теории реализма Белинскому, сближает понятия «литература» и «жизнь»: «Человек не может быть равнодушным свидетелем противоречий и в Природе, и в самом себе. Ему нужен иной мир, мир примирения противоречий. Таков Мир искусства вообще. Но многие не поверили бы такому миру, если бы он, хоть несколько, не походил на мир действительный (реальный)»²⁹.

Этому посвящены многие статьи и высказывания Одоевского-критика, и, прежде всего его «Записки для моего праправнука о русской литературе», и сегодня поражающие нас своей трезвой критичностью, силой и убежденностью воззрения на современное писателю состояние русской литературы. Это манифест русской литературной критики, близкий к «Философическому письму» его московского приятеля Чаадаева. Именно там сказано: «Литература и жизнь... две необходимые вещи в бытии человечества... одна не может быть без другой». Романтическому облику вечно и абсолютно свободного художника в статьях зрелого Одоевского приходится пережить существенные перемены.

В конце жизни писатель говорил: «Как бы ни была жива и своебытна деятельность художника, если он художник ученый, то невольно подчиняется каким-либо внешним условиям, в каком бы виде они ни были; в виде ли более или менее строго выведенной теории (старинный классицизм), в виде ли настроения господствующих идей и стремлений (новейший социальный романтизм). Словом, как бы ни были неопределенны эти условия, они приводят художника к отчетливости»³⁰. Добавим, что к этой отчетливости стремится в 1830—1840-е годы и движущаяся эстетика самого В.Ф.Одоевского, ибо ее основные понятия постоянно соотносятся с политическими переменами, достижениями тогдашней социальной мысли и науки и с общим самодвижением жизни России и Европы.

Характерна одна его запись 1831 года: «Едва ли возможна теория изящного»³¹. Это уже вполне сознательный и решительный отказ от характерного систематизма любомудров, распространявшегося ими и на сферу критики и науки о литературе. Отвергая прежнюю отвлеченную теорию «общей идеи» искусства («Парадоксы»), Одоевский приходит в 1830-е годы к историческому воззрению на литературу и критику. И этот романтический историзм, несмотря на известную ограниченность, оказывается весьма плодотворен, совпадая с исканиями Надеждина, Чаадаева, молодого Шевырева, Ивана Киреевского и раннего Белинского.

В той же записи сказано о литературной критике: «Она может определить достоинство явлений в таком-то месте и в такое-то время, то есть относительно, но никогда <не> безусловно»³². Здесь писателем проведена отчетливая граница между «безусловной», «всеобщей» философской эстетикой эпохи любомудрия и собственно литературной критикой, изнутри изучающей конкретные законы исторически сложившихся и развивавшихся национальных литератур.

Как видим, принципиальную разницу между критической и историко-литературной оценкой видели и понимали уже в пушкинскую эпоху, не записывая критиков в литературоведы. При этом Одоевский отнюдь не чужд высказанной Гете идеи срастания этих различных литератур в единую мировую. «Для совершенного познания внутреннего языка искусств необходимо изучить все без исключения произведения художников, а отнюдь не одних знаменитых, потому что... поэзия всех веков и всех народов есть одно и то же гармоническое произведение; всякий художник прибавляет к нему свою черту, свой звук, свое слово», — сказано в романтическом «Себастияне Бахе» (1835).

Путь Одоевского-критика в 1830-е годы — это путь от голых абстракций и умозрительных схем к более отчетливым идеалам и понятиям. В его статьи входят теперь конкретные ценности и мерила — народ, его миросозерцание, великие русские писатели – его современники, история, культура в их динамике: «Начертать историю поэзии какого-либо народа в таком-то веке есть найти призму, сквозь которую народ смотрел на прошедшее» (Сакулин, 1, 509). Теперь для Одоевского-критика литература не просто неподвижный набор равновеликих эстетических феноменов, она еще и история духовной жизни народа в художественных образах. В центре внимания критика — русский народ, его история и литература, увиденные в их развитии и в общем контексте мировой духовной культуры.

В знаменитом эпилоге «Русских ночей», который, по свидетельству автора, был уже завершен к моменту опубликования «Философического письма» Чаадаева (1836), сказано: «Существует народ, который начал свою литературную жизнь, чем другие кончают, — сатирою, т.е. строгим судом над самим собою, отвергающим всякое лицеприятие к народному эгоизму... есть народ, которого поэты, посредством поэтического магизма, угадали историю прежде истории — и нашли в душе своей те краски, которые на Западе черпаются из медленной, давней разработки веков исторических...»³³. Таким образом, для автора «Русских ночей» отечественная литература является весьма полным творческим выражением развивающейся народной жизни, важной сферой художественного выявления зреющего русского национального самосознания.

Однако с этой идеей следовало согласовать знаменитый лозунг русских романтиков «У нас нет литературы», встречающийся уже в самом начале XIX столетия у рано умершего поэта и теоретика Андрея Тургенева и затем повторявшийся всеми — от Вяземского и И.Киреевского до молодого Белинского. Одоевский находит выход во взгляде на всемирную литературу как на сцепление замкнутых, вполне самобытных культурных организмов, каждый из которых обладает собственной логикой и темпами развития. Организмы эти в своем движении соответствуют циклам исторического развития народов.

Понятно, что, с точки зрения автора «Русских ночей», знакомого с античной диалектикой, мыслями Вико, идеями Шеллинга и классической немецкой философии, эпохи зарождения, расцвета и упадка национальных литератур не могут и не должны совпасть, ибо тогда прекратится всякое органичное развитие, основанное на единстве противоположностей и внутренней динамике разнородных и разновременных культурных сил, а без движения всемирная литература, также рассматриваемая Одоевским как живой организм, возникнуть и правильно развиваться не сможет. Поэтому писатель, сопоставив новую, от Кантемира им отсчитываемую русскую литературу с всемирной, решительно говорит: «Мы ни на кого не похожи и для нас нет данных, по которым бы, как в математическом уравнении, можно было определять наше неизвестное... Наша литература... любопытна как приготовление к какой-то русской, до сих пор нам непонятной литературе, — непонятной тем более, что Россия юна, свежа, когда все вокруг нее устарело и одряхло» («Записки для моего праправнука о русской литературе»). Можно было бы назвать такое воззрение славянофильским, если бы оно не было высказано за много лет до возникновения славянофильства.

Итак, у нас нет пока литературы как полного выражения народной жизни³⁴, есть лишь «этюды», приготовления к ней. На первый взгляд Одоевский в этой статье выглядит единомышленником Чаадаева. Однако достаточно определить место статьи «Записки для моего праправнука о русской литературе» среди основных литературных манифестов той эпохи, чтобы понять ее органичную связь с ними, уловить явственную перекличку капитальнейших идей.

Ведь «этюды» – это Крылов, Жуковский, Пушкин, Гоголь, Лермонтов… И писатель понимает прекрасно, что таких явлений в русской литературе уже не будет, ибо Тургенев, Толстой и Достоевский – совсем другое, они творят в другой стране и культуре и для другого читателя. Можно с уверенностью утверждать, что мысли Одоевского учитывают и отчасти продолжают многие пушкинские идеи, закрепленные поэтом в самом названии его знаменитой незавершенной статьи «О ничтожестве литературы русской», по всей видимости, известной писателю, разбиравшему архив Пушкина³⁵, в более полном виде, нежели нам.

Стоит вспомнить еще одну работу, важную для истории отечественной критики и науки о литературе и близкую по своим идеям журнальным статьям Одоевского, — книгу С.П.Шевырева «История поэзии». Там говорилось о западноевропейском и русском методах изучения литературы: «В их ветхой опытности заключается, может быть, и богатство их, и немощь; в нашей молодой свежести — наша нищета и надежда»³⁶. Как видим, здесь предвосхищены многие аргументы «Записок для моего праправнука о русской литературе».

Пушкин, знавший лично обоих критиков-романтиков и их работы, отметил, что они и создали сообща тот историзм, авторство которого потом было приписано одному Белинскому. Любопытно, что этот строгий критицизм, проистекавший из исторического направления книги Шевырева, приветствовался одновременно Пушкиным и Одоевским. Последний писал в 1836 году Шевыреву: «Пушкин издает «Современник», в котором и я несколько участвую. Он написал разбор твоей «Истории поэзии», которую я читал с величайшим наслаждением; это первая в самом деле книга на русском языке»³⁷. Разбирая научную книгу профессора Шевырева, Пушкин обронил коротенькую французскую фразу: «Мы великие критики»³⁸. Сказанное верно и в отношении самого Пушкина, и в отношении «Записок для моего праправнука о русской литературе» и других статей Одоевского, трезвый и зоркий критицизм которых имел иную природу, нежели «Философическое письмо» Чаадаева.

И, наконец, надо вспомнить еще одного критика, приблизившегося в своих суждениях к идеям статьи Одоевского. Мы имеем в виду Белинского, постоянно общавшегося с писателем в редакции «Отечественных записок». Именно в этом журнале помещено обозрение «Русская литература в 1840 году», где о статье Одоевского «Записки для моего праправнука» с одобрением говорится: «В ней автор очень основательно, оригинально и сильно обвиняет нашу литературу в ее постоянной стрельбе мимо цели, когда она берется за изображение общества...»³⁹. И хотя Белинский не во всем соглашался с автором и призывал его судить о тогдашней литературе с большей справедливостью, он, разделяя мысль Одоевского, писал о Пушкине и Гоголе: «Вот где видно только начало русской литературы, но еще не русская литература. Она только что начинается»⁴⁰.

Та же логика в статьях Одоевского: отечественная литература только начинается, но великие писатели уже есть — наряду с «легкой литературой» (то же, что и «беллетристика» Белинского). Они пока сами вынуждены стать целой литературой, принять на свои плечи основной труд разработки самых различных видов и сфер словесного искусства.

Прежде всего, это, конечно, касается Пушкина. Не случайно именно Одоевский написал в некрологе великого поэта знаменитые слова: «Солнце русской поэзии». Пушкин в глазах Одоевского равен гениям всемирной литературы, и, как в случае с Ломоносовым, это уникальный результат целеустремленного и всестороннего саморазвития гениальной русской личности: «Пушкин не останавливался на своем пути, как то случается часто с нашими литераторами: он, как Гете и Шиллер, умел читать, трудиться и думать; он был поэт в стихах и бенедиктинец в своем кабинете, как доказывают оставшиеся после него огромные, к несчастию лишь приуготовительные, труды; ни одно из таинств науки им не было забыто, и, счастливец! он умел освещать эту обширную массу познаний своим поэтическим ясновидением!»⁴¹.

Рядом с Пушкиным Одоевский ставит «незабвенного Грибоедова», «едва ли не единственного, по моему мнению, писателя, который постиг тайну перевести на бумагу наш разговорный язык» («Княжна Мими»)⁴², и Гоголя, названного им на страницах пушкинского «Современника» «лучшим талантом в России» («О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе»). Позднее к этим именам присоединено имя еще одного ближайшего знакомого Одоевского: «Лермонтов — замечательный поэт, которому было, быть может, предназначено соперничать с Пушкиным...»⁴³.

Сегодня эти имена всемирно известны, но мы должны помнить, что Одоевский сумел дать глубокую и точную характеристику Пушкина и его произведений еще при жизни великого поэта, заметил и оценил дарование Гоголя и Лермонтова при их первом появлении на литературном поприще. Он, работая в юности над критической статьей о пьесе, знал «Горе от ума» в авторском чтении еще до того, как текст комедии был перенесен Грибоедовым на бумагу. И эта художественная проницательность и строгий, безошибочный вкус критика не изменяли ему и в дальнейшем: достаточно вспомнить совершенно неожиданный для светских знакомых союз князя Одоевского с революционным демократом Белинским⁴⁴ и передовой литературной молодежью, писателями и идеологами «натуральной школы» и дружбу с народным поэтом Кольцовым. Писатель использовал свои связи в правительственных сферах и высшем свете, чтобы облегчить прохождение в цензуре "Отечественных записок". Но этим его работа не ограничивалась.

Как критик Одоевский и в 1840-1860-е годы знал и оценивал все новые имена и произведения в мире текущей литературы. Когда в его знаменитом литературном салоне появился молодой Федор Достоевский, Одоевский сразу его выделил, оказал необходимую поддержку и, прочитав в 1845 году в рукописи «Бедных людей», отметил бесспорный талант начинающего автора. По свидетельству современника, Одоевский и его друг писатель В.А.Соллогуб, ознакомившись с «Бедными людьми», говорили, что «границы возможностей начинающего Достоевского более широки, чем у Гоголя»⁴⁵. И затем отдельное издание этой первой книги Достоевского с дарственной авторской надписью оказалось в библиотеке князя.

Общение их продолжалось и после возвращения Достоевского из Сибири. В архиве Одоевского сохранилась запись 1860-х годов: «В «Записках из Мертвого дома» есть замечательное место, где автор оценивает действие, произведенное на диких киргизов чтением Нагорной проповеди из Евангелия»⁴⁶. Сразу выделено главное у Достоевского. Добавим, что писатель был близко знаком с И.С.Тургеневым, о котором писал в 1850 году: «Он человек с большим талантом, хотя и не ко времени, которое вовсе не литературно, а больше ростбифно»⁴⁷. Чрезвычайно интересно его сравнение Базарова с Бисмарком, мысль об этом персонаже как о бескорыстном и трагическом рыцаре идейного нигилизма.

Таким образом, Одоевский уже к концу 1840-х годов представлял себе общие очертания будущей русской литературы второй половины XIX века, знал лично почти всех ее главных деятелей и многого от них ожидал. Знакомство с молодым Львом Толстым в 1855 году лишь подтвердило правоту этих ожиданий.

Подчеркиваем это потому, что другие писатели пушкинской эпохи, прожившие долгую жизнь и увидевшие расцвет классической литературы русского реализма, — П.Вяземский, В.Соллогуб, А.Вельтман — многое в этой литературе и новых писателях не поняли и не приняли, осудили их суровым судом. Одоевский же уже в 1861 году писал: «Новое поколение деятельнее прежнего — и талантливее»⁴⁸. Это совсем не похоже на традиционное брюзжание литературных старцев. Примечателен постоянный интерес князя к вождю революционных демократов Чернышевскому, чья деятельность была опытному журналисту и государственному деятелю Одоевскому видна и понятна. Недаром писатель говорил: «Уважаю всякую своебытность»⁴⁹.

Но именно Одоевский в дневниковой записи 1864 года один из первых дал проницательную критическую оценку книги Чернышевского как общественного и литературного явления и точно определил жанр этого политико-агитационного романа: «Читал впервые «Что делать?» Чернышевского. Что за нелепое, на каждом шагу противоречащее себе направление!.. Что за болтовня, что за тавтология! Вчера я услышал, что Чернышевский в крепости – за что, не знаю еще – жаль во всех отношениях, - особенно потому, что нельзя распушить «Что делать?», этого нелепого нигилистского молитвенника, – который соблазнителен для молодежи – и между тем такой же яд, как езуитская теория, столь сходная с нигилистской»⁵⁰.

Одоевский не только понял и принял новую литературу 1860-х годов в лучших ее именах и явлениях, но и сам в ней участвовал как прозаик и критик. Мы мало знаем об этом потому, что многие произведения и высказывания князя остались в его архиве. В этот период среди его знакомых мы видим Тургенева, Льва Толстого, А.Н.Островского, Лескова, Аполлона Григорьева, Фета, Григоровича, Мельникова-Печерского, Гончарова, Тютчева. Он узнает многие их произведения в авторском чтении, в корректурах, принимает этих писателей в своем литературном салоне и беседует с ними о творческих замыслах. Их книги с дарственными надписями попадают в уникальную библиотеку Одоевского.

И о многих из них сохранились интересные статьи и отзывы писателя, без которых история русской критики и науки о литературе той эпохи не будет полной. Эти суждения Одоевского — и примечательный человеческий документ, и ценнейшее свидетельство проницательного очевидца, и самобытные мысли человека пушкинского круга о новой литературной эпохе. Характерно и то, что эти мысли старого писателя по большей части сразу же становились известны его младшим собратьям в устной либо письменной форме. Случай, как видим, уникальный.

Наиболее известно его общение с И.С.Тургеневым: чтение Одоевским пессимистического этюда «Довольно», написание им своего подробного, зовущего к общественной активности ответа «Недовольно» и обсуждение его по пунктам с Тургеневым, интереснейшие, чрезвычайно благожелательные суждения писателя о тургеневских романах «Отцы и дети» и «Дым»⁵¹.

Но вот совсем другой, казалось бы, предельно далекий от Одоевского, человек и писатель — Лев Толстой. Романтизма, его туманных, излишне возвышенных идеалов этот трезвый и суровый мыслитель не признавал, видя в них отвлеченность и слабость, неприложимость к реальной русской жизни. Его беспощадно глубокий, ни перед кем и ни перед чем не останавливающийся анализ сознательно противостоял романтической идее органичности, универсального синтеза и разрушал возвышенные и цельные идеалы и характеры литературы романтизма — достаточно вспомнить ранний рассказ «Альберт». «Толстой, вглядываясь в его натуру сквозь его произведения, — поставил себе задачею даже с некоторым насилием гнать музыкально-неуловимое в жизни, нравственном мире, художестве. В этом пока его сила, в этом его и слабость», — писал об этой особенности толстовского дарования «последний романтик» Аполлон Григорьев⁵². И когда Одоевский познакомился в конце 1855 года в Петербурге с вернувшимся из Крыма Толстым, ему пришлось испытать силу толстовского скептицизма. Идеалы автора «Русских ночей» показались молодому писателю неприложимыми к реальной жизни, излишне сложными и потому чуждыми его собственной суровой практической этике и этической эстетике ⁵³.

Но к середине 1860-х годов отношение Толстого к Одоевскому существенно изменилось, и их московские встречи были уже беседами людей разных поколений, относящихся друг к другу с немалым интересом. Характерно, что встречи эти совпали с периодом напряженной работы Толстого над эпопеей «Война и мир».

Тогда-то он и появился в московском салоне Одоевского и стал его завсегдатаем. Хозяин салона и его друзья привлекли Толстого именно как просвещенные и самобытные люди пушкинской эпохи, сохранившие устные исторические предания о грибоедовской Москве и Отечественной войне 1812 года, иногда более важные для творческой истории «Войны и мира», нежели письменные документы.

Американский консул и переводчик русской литературы Юджин Скайлер, бывавший в доме Одоевского в 1867—1868 годах, свидетельствовал: «Здесь я однажды вечером встретил графа Льва Толстого, старого знакомого князя, и который, сверх того, был дружен со многими московскими дамами, большими приятельницами княгини, которые в это время доставляли ему материалы для его романа «Война и мир», который он тогда медленно писал...»⁵⁴. Одоевский и знаменитый библиофил и остроумец, друг Пушкина С.А.Соболевский, обладавшие уникальными библиотеками, помогали автору «Войны и мира» в отыскании необходимых сведений для романа, делали для него выписки и т.п.

Конечно, подобными справками общение писателей не ограничивалось. Бывая у Одоевского, Толстой обсуждал с хозяином дома эпизоды и персонажей своей эпопеи. К тому же сам Одоевский читал тома «Войны и мира» по мере их появления и размышлял об этой уникальной книге. Между писателями шел постоянный обмен наблюдениями и мнениями.

Одоевский увидел в прозе «рапсода» Толстого, в его эпопее, выразившей, по известной самооценке автора, «мысль народную», черты новой русской литературы, способной творчески постичь и воплотить в художественных образах великие события «героического века» народной жизни. Для князя эпопея Толстого следовала за «Капитанской дочкой». «Войну и мир» Одоевский читал и как уникальное явление литературы 1860-х годов, и как новый тип русского классического романа, где воплотилось пушкинское желание изобразить «преданья русского семейства» («Евгений Онегин»). В дневнике писателя 16 января 1868 года появилась запись: «Читал корректуру и дочел «Война и мир». — Главный интерес книги, как романа, начинается с 3-го тома. Любопытна развязка»⁵⁵.

Под «развязкой» 3-го тома Одоевский подразумевал историю увлечения Наташи Ростовой глупым, простодушно эгоистичным красавцем Анатолем Курагиным. Примечательно, что это его суждение неожиданно совпало с мыслями автора «Войны и мира». Работая над этим эпизодом, Толстой писал: «...конец 3-го тома было самое трудное место и узел всего романа»⁵⁶. И в другом письме: «...самое важное место романа — узел»⁵⁷.

Судя по всему, Толстой считал этот «узел» главным испытанием героини, падением, позволившим ей подняться высоко (любимая толстовская идея «воскресения»), к той сердечной, этической мудрости взгляда на жизнь, которая помогла простой дворяночке Наташе Ростовой стать в конце романа счастливее не только блестящего умника-страдальца Андрея Болконского, но и ее мудрствующего лукаво мужа Пьера. Одоевский этот «узел» разглядел, понял суть авторского замысла, и это делает его одним из наиболее проницательных критиков толстовского романа, высказавшихся тогда о «Войне и мире». Суждения князя, человека пушкинской эпохи и свидетеля пожара Москвы, становились известны автору эпопеи и, так или иначе, влияли на работу над книгой.

То же мы видим и в истории знакомства Одоевского с А.Н.Островским. Когда первая пьеса молодого драматурга появилась в «Москвитянине», автор «Русских ночей» отметил: «Если это не минутная вспышка, не гриб, выдавившийся сам собою из земли, просоченной всякой гнилью, то этот человек есть талант огромный. Я считаю на Руси три трагедии: «Недоросль», «Горе от ума», «Ревизор». На «Банкроте» я поставил нумер четвертый»⁵⁸. Замечателен сам точно обозначенный ряд имен и великих произведений. Это классика русской сцены, шедевры русской литературы. Сюда смело поставлен критиком безвестный автор пьесы из купеческой жизни. И Островский всей своей творческой судьбой, созданием своего народного театра это предсказание Одоевского оправдал.

Впоследствии писатели встречались в московском Артистическом кружке, учредителями которого они были, и во время постановки комедии Островского «Воевода. Сон на Волге» в Москве в 1865 году. Одоевский давал свои советы в ходе репетиций и писал: «У Островского и талант, и фантазия; но он смешивает эпическое с драматическим»⁵⁹. Но, побывав на премьере этой не самой удачной пьесы драматурга, сердито воскликнул: «Что за талант и что за неумение распоряжаться своим талантом!»⁶⁰.

И в то же время Одоевский оценил народную драму «Гроза», внутренний ее трагизм и беспощадную реалистичность. Более того, в споре о драме он, неожиданно совпадая во мнениях с Добролюбовым, говорил: «Смотри драму даровитого Островского «Гроза», где, <как> и в других его произведениях, ярко выставляется пресловутый народный быт, как он есть в самом деле, а не по фантасмагориям гг. каламбуристов, что будет немножко и дельнее и полезнее риторических возгласов об историческом быте и о так называемом народном воззрении на жизнь»⁶¹.

В этих и других (например, в точном суждении о драме А.К.Толстого «Иоанн Грозный», поставленной в Малом театре) откликах Одоевского-критика на крупнейшие явления русской и зарубежной литературы мы должны видеть не только проницательные суждения самобытного творческого ума, но и размышления теоретика, опиравшиеся на уникальные познания. В его статьях и заметках можно обнаружить мысли о художественной природе эпоса и драмы, о сущности комического и трагического, о поэзии, театре и т.д. Здесь же содержатся его собственная теория романа, высказывания об этом жанре и его судьбе в России. Об этой теории стоит поговорить подробнее.

Только вступая на литературное поприще, любомудр Одоевский дерзко предположил: «Мы, русские, последние пришли на поприще словесности. Не нам ли определено заменить эпопею, теперь невозможную, драмою, соединяющею в себе все роды словесности и все искусства?» («Парадоксы»). На это суждение молодого теоретика мы можем смотреть как на своего рода прозрение, предсказание появления русского классического романа, соединившего в себе напряженный драматизм трагедии, лирическое начало и величие эпоса. Мы знаем, что предсказание это сбылось, хотя и не с буквальной точностью. Но нельзя забывать, что для Одоевского такой универсальной романтической «драмой в прозе» были его «Русские ночи», интереснейший опыт русского романа, создавая который автор и сформулировал окончательно свою теорию.

Работая над своей главной книгой, Одоевский говорил: «Романисту-поэту предмет романа является нежданно, сомнамбулически; он преследует его, мучит его, как живой человек; когда поэт пишет — он пишет, забывая о самом себе, он живет в лицах, им созданных, самые его собственные мысли, незаметно для него самого, сливаются с лицами, им выводимыми на сцену» («Как пишутся у нас романы»). Именно таким «поэтическим, живым созданием»⁶², где за каждым символическим персонажем видны слившиеся с ним отвлеченные идеи⁶³, стали «Русские ночи», это сцепление романтических повестей, сросшихся в целостный художественный организм — «роман идей», поэму в прозе и без героя.

В свое время критик В.В.Гиппиус (впоследствии видный литературовед, автор работ о Гоголе) назвал «Русские ночи» «романтическим романом»⁶⁴, и в этом есть своя правда. Сам Одоевский хорошо понимал, что сопоставление изображенных в его повестях судеб неизбежно приведет к роману: «Одна из труднейших задач в экономии романа — соединить лица, которых взаимное соприкосновение было бы интересно»⁶⁵.

Но все дело в том, что Одоевский мыслил русский роман совершенно иначе, чем большинство его коллег-прозаиков. Он прошел мимо предложенной Пушкиным «онегинской формулы» романа и создал принципиально иную модель жанра. И назвать его книгу романом можно лишь с существенными оговорками.

«Русские ночи» — плод творческой полемики с традиционной для западных литератур и нарождающейся уже и в России романной формой. В сущности, Одоевского не устраивала именно художественная «экономия» современного ему романа, в центре которого стоял главный герой, окруженный объясняющими и оттеняющими его второстепенными персонажами. Писатель стремился к универсальному, «свободному» роману без героя, к объективному повествованию, вобравшему в себя элементы драмы.

Вот что писал Одоевский о замысле «Русских ночей»: «Романисты схватывают жизнь одного человека и разделяют ее на самые мелкие оттенки. Отдельная страсть одного человека сделалась предметом художника... Эти наблюдения привели меня к мысли, что роман отдельно от драмы и драма отдельно от романа суть издания неполные, что тот и другой могут соединяться в одном высшем синтезе, что формы романической драмы могут быть обширнее форм обыкновенной драмы и обыкновенного романа; что главным героем может быть не один человек, но мысль, естественно развивающаяся в бесчисленных разнообразных лицах»⁶⁶. И потому его книга стала «романом идей», вобравшим в себя целую культурную эпоху.

Эта примечательная попытка соединить литературную критику и теорию с творческой практикой — одна из многих художественных идей, посещавших Одоевского на протяжении долгой его жизни в литературе. Круг его интересов был необычайно широк — от Гомера до Эдгара По, в фантастических новеллах которого писатель неожиданно обнаружил сходство со своими «таинственными» повестями 1830-х годов. Систематические занятия литературой Одоевский продолжал до конца дней своих, и Скайлер свидетельствовал: «В большой библиотеке его, с редкими сочинениями, едва ли был один том без его отметки карандашом»⁶⁷. И разнообразные занятия эти были объединены высотой и самобытностью цельного писательского воззрения, ощутимыми и сегодня при чтении литературно-критических статей и заметок автора «Русских ночей».

Одоевского часто называли русским Фаустом, и сам он признавал автобиографичность своего Фауста, главного героя «Русских ночей», и так объяснял поэтическую идею этого вечного образа: «Говорят, что Гете в «Фаусте» изобразил страдание человека всезнающего, постигнувшего все силы природы. Но знание природы, которое, сказать мимоходом, никогда не может достигнуть крайних пределов, никогда не производит чувства страдания; грусть лишь о том, что пределы не достигнуты»⁶⁸. И его собственная жизнь ученого, писателя и критика — пример вечного стремления самобытного ума к пределам живого знания о мире и человеке, о сфере творчества. К искреннему, взволнованному голосу самобытного мыслителя прошлого столетия, сообщающему нам живые, нестареющие истины, современный читатель, бесспорно, прислушается с должным вниманием и интересом. Статьи и высказывания князя Владимира Федоровича Одоевского займут свое место в истории русской литературной критики и науки о литературе XIX столетия.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Плетнев П.А. Сочинения и переписка. СПб., 1885. Т. 2. С. 461—462.

² См.: Cornwell N. The life, times and milieu of V.F.Odoevsky. London, 1986. Сахаров В.И. Страницы русского романтизма. Глава «Сеятель мыслей». Турьян М.А. Странная моя судьба. О жизни Владимира Федоровича Одоевского. М., 1991. Cornwell N. Vladimir Odoevsky and Romantic Poetics. Collected Essays. Providence, 1998. Сахаров В.И. Русская проза XVIII–XIX веков. Проблемы истории и поэтики. Очерки. М., 2002. Князь Владимир Одоевский. Дневник. Переписка. Материалы. М., 2005.

³ Грот Я.К. Переписка с П.А.Плетневым. СПб., 1896. Т. 3. С. 775.

⁴ См.: Сахаров В.И. Еще о Пушкине и В.Ф.Одоевском // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1979. Т. IX.

⁵ Автор этой книги в свое время попытался это сделать в кн.: Одоевский В.Ф. О литературе и искусстве. М., 1982. Но издание это весьма неполное. Некоторые новые материалы нами опубликованы в кн.: Одоевский В.Ф. Записки для моего праправнука. М., 2006.

⁶ Сакулин П.Н. Из истории русского идеализма. Князь В.Ф.Одоевский. М., 1913. Т. 1. Ч. 2. С. 455. В дальнейшем ссылки на это капитальное, никем пока не превзойденное издание будут даваться в тексте с указанием части и страницы, мы будем использовать также неопубликованный том книги Сакулина, хранящийся в Пушкинском Доме и содержащий множество ценнейших выписок из архивных рукописей Одоевского, впоследствии частично утраченных. Благодарим за любезное предоставление копии рукописи профессора С.А.Фомичева.

⁷ Григорьев Ап. Литературная критика. С. 233—234.

⁸ Пятковский А.П. Князь В.Ф.Одоевский и Д.В.Веневитинов. СПб., 1901. С. 64.

⁹ Русские эстетические трактаты первой трети XIX в. М., 1974. Т. 2. С. 610.

¹⁰ Московский вестник. 1828. Ч. 8. № 5. С. 211.

¹¹ Работы эти вместе со статьями других любомудров помещены во втором томе книги «Русские эстетические трактаты первой трети XIX в.».

¹² См.: Сахаров В.И. О бытовании шеллингианских идей в русской литературе // Контекст-1977. М., 1978. Эта работа с исправлениями и дополнениями перепечатана в моей книге «Страницы русского романтизма» (М., 1988).

¹³ Грибоедов А.С. Соч. в 2-х т. М., 1971. Т. 2. С. 246.

¹⁴ Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 175.

¹⁵ Палиевский П.В. Литература и теория. М., 1979. С. 44.

¹⁶ Русская старина. 1904. № 3. С. 705—706.

¹⁷ Литературное наследство. М., 1934. Т. 16-18. С. 691.

¹⁸ РО РГБ. Ф. 231 (Пог/II). К. 47. Ед. хр. 74. Л. 4. Отметим, что юный Одоевский не принадлежал к числу последователей Карамзина и поначалу более склонялся к «архаистам». «Литературное его поприще было также весьма оригинально. Он стоял на нем каким-то особняком: не увлекался ни благосклонностью, а впоследствии и дружбою к нему Жуковского и арзамасцев, и сперва сочувствовал, по его собственному сознанию, более [иной] школе — Шишкову и его последователям, нежели Карамзину и его поклонникам», — вспоминал современник (РГАЛИ. Ф. 472. Ед. хр. 29. Л. 4. Мемуары Д.Н.Свербеева).

¹⁹ Одоевский В.Ф. Русские ночи. Л., 1975. С. 237.

²⁰ ОР РНБ. Ф. 539.Оп. 2. Пер. 25. Л. 2об., 6об.

²¹ РГАЛИ. Ф. 1949. Ед. хр. 15. Оп. 1. Л. 3-4.

²² Русские эстетические трактаты первой трети XIX в. Т. 2. С. 182.

²³ Одоевский В.Ф. Русские ночи. С. 19.

²⁴ Русские эстетические трактаты первой трети XIX в. Т. 2. С. 177.

²⁵ ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 1. Пер. 24. Л. 226.

²⁶ Литературное наследство. М., 1935. Т. 22-24. С. 146.

²⁷ ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 1. Пер. 89. Л. 288.

²⁸ Одоевский В.Ф. Русские ночи. С. 154.

²⁹ РГАЛИ. Ф. 1949. Ед. хр. 15. Оп. 1. Л. 3.

³⁰ Одоевский В.Ф. Музыкально-литературное наследие. М., 1956. С. 373.

³¹Русские эстетические трактаты первой трети XIX в. Т. 2. С. 179.

³² Там же. С. 180.

³³ Одоевский В.Ф. Русские ночи. С. 182.

³⁴ Интересно, что князь Одоевский объясняет это и резким социальным расслоением в русском обществе, где дворянство и крестьянство обладают разноприродными культурами и говорят на разных языках: «Низший класс редко знает, что думается в высшем; высший почти никогда не знает, что приготовляется в низшем» (Сакулин, 2, 404).

³⁵ Подробнее об этом см.: Сахаров В.И. Еще о Пушкине и В.Ф.Одоевском. Отметим, что многое в идеях Одоевского-критика объясняется постоянным личным общением с Пушкиным. Приведем только одно малоизвестное свидетельство этого общения: «Пушкин был постоянно под гнетом своих поэтических сомнений; «та моя беда, — говорил он мне однажды, — что каждый стих у меня троится». Бесчисленные помарки в рукописях Пушкина могут служить доказательством, каким упорным трудом доставались ему легкие, полувоздушные стихи» (Одоевский В.Ф. Музыкально-литературное наследие. С. 373).

³⁶ Шевырев С.П. История поэзии. М., 1835. Т. 1. С. 11.

³⁷ Русский архив. 1878. Кн. 2. № 5. С. 55.

³⁸ Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 272.

³⁹ Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. IV. С. 434.

⁴⁰ Там же. С. 426.

⁴¹ Пушкин. Исследования и материалы. М.—Л., 1956. Т. 1. С. 318.

⁴² Одоевский В.Ф. Соч. М., 1981. Т. 2. С. 245. Эта идея высказана уже в ранней статье Одоевского о комедии «Горе от ума».

⁴³ Труды Гос. Публичной библиотеки им. М.Е.Салтыкова-Щедрина. Л., 1958. Т. 5. С. 190. Запись 1856 года.

⁴⁴ О котором автор «Русских ночей» позднее говорил: «Белинский был одною из высших философских организаций, какие я когда-либо встречал» (Русский архив. 1874. Кн. 1. С. 339).

⁴⁵ Литературное наследство. М., 1973. Т. 86. С. 659.

⁴⁶ ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 1. Пер. 22. Л. 213.

⁴⁷ Русский архив. 1879. Кн. 1. № 4. С. 525.

⁴⁸ Литературное наследство. Т. 22-24. С. 132.

⁴⁹ Пятковский А.П. Князь В.Ф.Одоевский и Д.В.Веневитинов. С. 66.

⁵⁰ Литературное наследство. Т. 22-24. С. 77-78.

⁵¹ См.: Турьян М.А. В.Ф.Одоевский в полемике с И.С.Тургеневым // Русская литература. 1972. № 1.

⁵² Аполлон Александрович Григорьев. Материалы для биографии. Пг., 1917. С. 285—286.

⁵³ Подробнее об этом см.: Сахаров В.И. Лев Толстой и В.Ф.Одоевский // Толстой и литература народов СССР. Ереван, 1978. Эта работа с дополнениями и исправлениями перепечатана в моей книге «Дела человеческие» (М., 1985).

⁵⁴ Скайлер Евгений. Граф Лев Николаевич Толстой // Русская старина. 1890. № 9. С. 634. Отметим, что Толстой в последние годы жизни Одоевского посещал его в доме на Остоженке, что меняет летопись жизни и творчества автора «Войны и мира». См.: Сахаров В.И. Фауст живет на Остоженке. Московские адреса князя В.Ф.Одоевского // Русская усадьба. М., 2005. Вып. 11.

⁵⁵ Литературное наследство. Т. 22-24. С. 240. Слова Одоевского о корректуре позволяют предположить, что к тому времени он прочел и корректуру 4-го тома романа, полученную, по-видимому, или от П.И.Бартенева, или от самого автора.

⁵⁶ Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т. 61. С. 180.

⁵⁷ Там же. С. 184.

⁵⁸ Эфрос Н.Е. Александр Николаевич Островский. Пг., 1922. С. 5.

⁵⁹ Литературное наследство. Т. 22-24. С. 196.

⁶⁰ Там же. С. 200.

⁶¹ Отдел письм. источн. Гос. Исторического музея. Ф. 445. Ед. хр. 196. Л. 89. Примечание к неопубликованной полемической статье «Наши доморощенные каламбуры».

⁶² Отечественные записки. 1840. Т. 7. Кн. 2. С. П.

⁶³ Сам автор так пояснял свой замысел: «В жизни одного человека вы находите ответ на другую, а может быть, каждая сторона мысли олицетворена в целой жизни того или другого человека» (ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 1. Пер. 13. Л. 14).

⁶⁴ Гиппиус В.В. Узкий путь // Русская мысль. 1914. Кн. 12. С. 16.

⁶⁵ Русские писатели о литературе. Л., 1939. Т. 1. С. 266.

⁶⁶ ОР РНБ. Ф. 539. Оп. I. Пер. 13. Л. 14—15.

⁶⁷ Русская старина. 1890. Т. 9. С. 632.

⁶⁸ ОР РНБ. Ф. 539. Оп. 1. Пер. 80. Л. 254.

В.Ф. Одоевский

© Vsevolod Sakharov, 2006. All rights reserved.