Кантонист

 Среди этнических северян образованными евреями традиционно являются крепкие русские трезвенницы из Смородинска. Женщины из Смородинска не мыслят себя без ревнивой заботы о ближнем, читают грустные слова и никогда не наступят на больную собаку.

 Но даже и они, эти достойные женщины, не любят философов. А это значит, что философов, скорее всего, никто не любит.

 Конечно, их, философов, никто не видел. Просто, рано или поздно, за неимением "Делового Заозёрья", обнаруживается позавчерашня "Вечерняя Мысль", где, вместо объявлений о продаже недвижимости, выделено что-то вроде: "Создаю, усовершенствую мифологемы. Проверяю оправданность жертвы с гарантией воздаяния в последующих поколениях.  Опрокидываю историю в будущее".

 Понятно, думал Кантонист, почему производится и потребляется массовая культура. Единственно благодаря всеобщему омерзению, вызываемому чужим любомудрием, жизненная проза от первого лица напоминает заговор торжествующего соглядатая, и только будучи писана от третьего, становится доносом.

 Врагов приобрести не просто, размышлял Кантонист. Если ты беден, у тебя нет друзей. Обладая деньгами, ты окружен недругами. Лишь будучи весьма богат, ты живешь среди врагов.

 Философу эти категории недоступны. Самое большее, на что он способен, это заявить, что известное, будучи упомянуто дважды, на третий день умирает. Что зрелость есть пакет компромиссов, тогда как цивилиция - не что иное как стол переговоров человечества по достижению этих компромиссов с небытием. Особенность творческой манеры, с его точки зрения - всего лишь правда отсутствия подражания другому стилю, а сама истина заключается в том, что никто не знает, что это такое, по каким законам существует, зачем мутирует, как с ней жить, каков ее период полураспада и есть ли она вообще.

 Хотя, если вдуматься, философы ни при чем. Во всем, на самом деле, виноваты хирурги. Это они оперируют людскими массами.

 Поэтому, отчасти, Кантонист с филателистическим интересом просматривал старые фильмы о платоническом чувстве агронома к доярке, борьбе рационализатора с бюрократом и цеховой солидарности машиностроителей. Искусство звукового (хотя и по-прежнему, в какой-то степени, немого) кино не было попыткой перекричать жизнь, переиграть реальность на ее поле. Правда и честность его состояли в том, что ничего, кроме лжи, оно не содержало.

 Трицать лет назад Кантонист ушел отбывать воинскую повинность из грустного, осыпанного солнечной перхотью райцентра, где на вопрос «кто вы» прогрессивное большинство, таинственно подыгрывая себе на гитаре, отвечало «инженер». Армейская эта служба виделась горожанам чем-то вроде здорового крестьянского вида спорта, где славные ребята состязаются в силе справедливости, по которой побеждает не служба, так дружба. Надо отдать его матери должное: только убедившись в полной сыновней непригодности к карьере инженера, вскричала она в сердцах: «В армию, Кантонист! Пусть там из тебя сделают человека».

 В общем-то, всем в городке и так было ясно, что человек не бывает просто так, а существует в качестве второго тромбона, старшего инженера, солдата, красивой женщины, машиностроителя, заместителя директора или просто воскресного кинозрителя. Остальное попросту навязало в зубах, наподобие ужасного слова «органолептический», употребленного приезжим лектором в отношении такой нужной вещи, как дегустация вин.

 Тем не менее, жил Кантонист взыскательным почитателем Иммануила Канта, под мудрым маминым руководством сближаясь с девушкой своей мечты, пока не явился в военкомат по месту жительства.

 С этого момента он не имел право ни ходить, ни сидеть, ни лежать, ни стоять, ни говорить, ни молчать, ни спать и ни есть без приказа, либо разрешения, полученного от специальных людей из иерархии военных карьеристов, в большинстве лишенных чувства юмора, а следовательно - и чувства меры. Домой он из военкомата не вернулся, а был сразу переведен в часть, где прошел так называвемый курс молодого бойца, сваливаясь от голода, холода, безнадежности и бессонных ночей. Первое время его тайно избивали по ночам мосластые кавказские старослужащие. Днями же он отрешенно маршировал по плацу, и маршрут этот должен был означать одно: воистину пребываешь ты кем-то вроде опростившегося, малого, фальшивого гавриила в иерархиях неопровержимой, безжалостной лжи, о которой сказано: государство - заговор богачей во имя личной выгоды.* Мать его бережно сохраняла еженедельные письма, в которых он бодро живописал о вещах третьестепенных и скучных, наполняя ее сердце смутными подозрениями. Лишь год спустя она поняла, с каким удовольствием этот почтовый ритуал перлюстрировался в убогой канцелярии части.

 О бедолагах, тянущих лямку по соседству, он знал, что армейская дружба - по несчастью, и пропадает с первыми лучами солнца. Лишь любовь по несчастью, а не дружба, имеет право на жизнь. Собственно, это и есть жизнь, думал Кантонист, привычно удивляясь тому, что доступное, как обычно, открывается единицам. Мучительно становился он человеком, постигая мир как бесцельное и бессмысленное зло. Бесконечное страдание зла, размышлял Кантонист, выраженное в преходящести слабых и смертных существ, тщеславно и без унизительности переживающих ненасытность своего несовершенства.

 Отсутствие в нем ненависти, страха и унижения компенсировалось острым чувством абсурда. Многие годы спустя, не взирая на выдающуюся докторскую по Канту, это чувтво заявляло о себе с неопровержимостью армейской татуировки.   По прежнему пребывая на теле в виде архангела Гавриила, поражающего маленького, явно страдающего дракона, татуировка оставалась единственным доказательством того, что Кантонист и есть тот самый рядовой Цуркис, безвестно скрипевший снежком в карауле у станционных складов, таращась в зведное небо тридцатилетней давности.

 Будучи ко времени начала повествования от роду лет 50-ти, он решил отпустить бороду, не по примеру людей того же возраста и своего круга, а оттого, что в свои годы занимал положение, в котором качество стрижки и бритья представлялось несущественным. Впрочем, уже на пятый день квартирная его хозяйка, очевидно испытывая по этому поводу некоторую квартирную обеспокоенность, спросила, почему он не бреется. «А вы?», за неименеем гербовой, спросил Кантонист. «Потому, что не растет», расмеявшись, сказала хозяйка. «А я – потому что растет», отрезал он.

 Оба допустили бестактность, сгладив неравенство жизненного опыта там, где равны перед лицом абсурдной нелепости, благодаря которой всякое совпадение знаков и букв можно почитать случайным.

 Кантонист подумал, улыбаясь, что некоторая напряженная отстраненность, с которой она его неосторожно разглядывала, должна порождаться подспудным отчуждением мужского начала, пытающегося захватить то, что предназначенно ребенку: ее грудь, вагину, чрево. Что бы он ни делал, ни говорил, с этой бородой все выглядело подозрительно, как пьяный вор в музее.

 Будучи приглашен тогда же на чаепитие, он любовался ее хлопотами, радуясь, что день не потерян. Решив попотчевать анекдотом в тему, хозяйка радушно осведомилась, не еврей ли он. «По прадедушке», сказал Кантонист, «все мы кантонисты. А вы?» «А я из Смородинска», отозвалась хозяйка. Она повернула голову на сторону и выставила любопытствующее розовое ушко, скорее машинально, чем из кокетства взбивая выбившийся локон.

 «Жалко, что вы кантонист, Миша. Мне говорили, что вы философ».

 «Боже упаси», сказал Кантонист.

 «Надо же», ласково удивилась хозяйка. «Я их, философов, никогда не видела».

 «Ну и славно», подумал Кантонист, глядя в ее милое, отрытое лицо и мысленно подставляя ему свое. «Это еще далеко не повод для незнакомства. На свете такая прорва людей, что бросаться друг другом – чистое преступление».
-------

* Томас Мор

2003