КРОВОТОЧАЩАЯ "ЧАЙКА" НАД ИЗРАИЛЕМ
ПОРТРЕТ АКТРИСЫ

"Я чувствовала себя, как Моше у границ Израиля. Я видела прекрасную обетованную землю и не могла войти..."

При взгляде на эту женщину с ее гордым, каменным лицом с полумесяцами бровей и горящими глазами, элегантную и привлекательную, мелькающую в модных телесериалах и не сходящую со сцены вот уже 45 лет, трудно предположить, что у нее есть проблемы... Автор и героиня спектакля и фильма "Лето Авии", получившего призы престижных фестивалей; увенчанная мировой славой актриса театра и кино, писательница, чьи книги переведены на 18 языков... Казалось бы, чего же больше? Красавица в свои всего лишь 63, счастливая жена и бабушка, она тем не менее она и сейчас осознает свой путь к вершинам, как вечную борьбу за совершенство, возможное для нее, однако, только здесь, в Израиле. Ее психологический код - чеховская Чайка, истекающая кровью над землей Израиля. Гила Александрович, она же Альмагор, родилась 22 июня 1939. Ее отец Макс Александрович бежал в 1933 г. из немецкого города Айзенах наутро после "Хрустальной ночи". Он был очень талантлив: играл на духовых инструментах, руководил оркестром и по приезде в Хайфу продолжил свою музыкальную деятельность. Создал оркестр "Тизморет Хапоэль" и хор. Кроме музыки, он был сведущ в литературе, писал, свободно владел латынью, ивритом, арабским, французским, русским, древнегреческим, немецким... Из Германии он захватил только две книги: стихи Шиллера и "Ад" Данте - свою душу, свой романтизм и картину ада, который он увидел воочию. Эти книги всю жизнь хранила его жена... Мать, Хая Тилес, была родом из Польши, выросла в многодетной семье ортодоксального раввина. В 1939 году старший брат, "безумно любивший сестру", предупредил ее, что надо бежать. "Тут живых не останется. Мы уходим. Невозможно взять всех". Вскоре в хоре Александровича появилась "красавица, похожая на Белоснежку, - высокая, с большими глазами". Вскоре Макс и Хая поженились. Она была на пятом месяце беременности, когда арабский снайпер из засады расстрелял 13 еврейских полицейских. ("Время было похоже на нынешнее"). Среди них был и Макс Александрович. - Моя мама осталась одна в 23 года. Брат жил в Петах-Тикве. В 1940-м стало известно, что в Польше убита вся семья. И тогда мама потеряла самообладание - сошла с ума. Когда я родилась, она была уже невменяемая. Болезнь уходила и возвращалась. Мама умерла в 1987-м в психиатрической лечебнице, которую не покидала 30 лет. Она всю жизнь обвиняла себя в смерти мужа и семьи: "Почему я спасла только себя?" Душой она была с ними в концлагере и в газовой камере. Она исписывала сви запястья лагерными номерами. Я часто спрашивала ее об отце, но она молчала - не могла касаться боли. Я росла внутри ее тоски. Я была очень везучая девочка с низким голосом, который был моей визитной карточкой. Читала наизусть ТАНАХ и участвовала в школьных постановках. Однажды мама приехала в школу "Адасим", где я училась, и пригласила меня на мой первый спектакль. Это был "Пигмалион" Бернарда Шоу с Ханой Марон в главной роли. Я помню ее до сих пор: я почувствовала тогда, что хочу быть там, что это мое место, я почувствовала магию - магнит сцены, я почувствовала, что могу быть там счастливой. Мне было 14, и кроме театра меня уже больше ничего не интересовало. В школе меня стали называть Элизой Дулитл. Я стала молиться - мне важно было уйти от мамы. "Господи, забери меня отсюда!" Я хотела убежать, хотя любила мать больше всего на свете. Я боялась, что сумасшествие ждет и меня. Из-за ее молчания я стала думать, что мой отец - наци, плохой немец - поэтому она не отвечает. Но однажды тетя мне сказала: "Ты - дочь героя". И я стала искать. Однажды я нашла в ее простынях зашитый документ: "Макс Александрович. Хайфа. Кайбич". Я взяла тремп и поехала. Шофер спросил: куда? Я сказала, что ищу в Хайфе человека по имени Кайбич. Он сказал: "Это хайфское кладбище - Каят-бич". Он привез меня туда, и среди еврейских могил 1939 года я нашла отцовскую. Я убрала могилу. И успокоилась: нечего больше искать - его не существует. Но он - еврей, а потому в духовном смысле - еще как существует! Я стала искать детали. Позже съездила в Германию и поняла: я, Гила Александрович, похожа на своего отца. И если у меня есть талант - это от него... Гила Альмагор, Шмуэль Виложный, Одед Теоми - все эти звезды израильского театра ведомы своими погибшими отцами. Меир Теоми погиб в 1948 году от арабской пули у порога своей сцены в парке Хаяркон. Виложный-старший прошел через гетто. Актерские удачи их детей во многом объясняются постоянным отцовским присутствием. Из-за смертной черты они сопровождают своих звездных "ингелэх", гуляющих по райскому саду искусства. - Отец... все, что я делаю, я делаю для него. Для него хочу быть самой лучшей, чтобы он гордился мною. Его отсутствие я превратила в наследие - в богатство: я говорю с ним, как с живым. Я чувствую, что он хранит меня, что ему не безразлична моя судьба. Когда я выхожу на сцену, я говорю ему: "Дай мне силы быть самой лучшей, какой я могу быть. Не лучше других, а именно такой, какой я могу быть благодаря тебе. И я обещаю, что не разхочарую тебя..." Так и произошло. Ее путь к славе - тому доказательство. Дитя своего поколения, она всего добилась сама, ощущая огромное духовное наследие предков и судьбоносность каждого своего самостоятельного шага. Услышав, что открывается школа драматического искусства в "Габиме", она бросила школу и одна, без копейки, без каких-либо знакомств, приехала в Тель-Авив. - Я начала с нуля. Центральная автостанция, шум, грязь, а я стою одна, с длинной косой и в закрытом платье... Но я преодолела шок. Я знала, что мне нужен хлеб и крыша. Нашла какую-то контору. "Девочка, что ты умеешь делать?" - "Я умею выращивать цветы". Они засмеялись. "Но я могу научиться всему!" Один из них принял меня в магазин сантехники. Все заказы я доставляла бегом. Когда он узнал, ему стало плохо: "Я думал, у тебя есть велосипед!" - "Нет, но у меня есть ноги". Мой хозяин помог найти комнату рядом с "Габимой". Я сразу поняла, что это перст Божий. Хозяйка дала мне кровать и стул за 25 лир в месяц. Я тут же согласилась и побежала в Драматическую школу. Шел 1954 год - мне было 15 с половиной. Секретарша отказалась записать меня на прослушивание: "Иди домой!" - "Мой дом - здесь. Запиши меня на экзамен". - "Только после армии". Две недели я осаждала ее. Однажды написала большими буквами: "Гила Александрович" - и положила перед ней: "Посмотри внимательно. Если прочтешь в газете, что со мной что-то случилось, знай, что это ты виновата. И если я однажды стану актрисой, ты будешь жалеть, что не помогла мне..." И она сдалась. Я была принята немедленно. Хана Ровина, Аарон Мескин, Йошуа Бертонов были в комиссии - у меня дрожали коленки. Но когда я прочла монолог Лауренсии из "Овечьего источника", все было решено... Биньомин Цемах был моим первым учителем, и это было счастьем. Рядом в группе были Алекс Пелег, Шломо Бар-Шавит, Амнон Мескин... Уже в первом учебном спектакле я получила главную роль. Это была революция для театра, где девочек играли пятидесятилетние актрисы. Цемах отстоял меня. И с первого курса меня взяли в "Габиму". Я получала те же 50 лир, что и в магазине. Я питалась водой и фалафелем - и была сыта энергией искусства. И вдруг после генеральной репетиции, спектакль снимают. Это был удар. Я чувствовала себя, как Моше у границ Израиля. Я уже видела прекрасную обетованную землю - и не могла войти! Элишева Михаэли, Шмулик Сегаль, Амнон Мескин успокаивали меня. И было решено, что я останусь в театре как статистка. В израильской комедии " like Mike" мне дали роль полицейской, которая важно проходила по сцене и произносила всего одну фразу: "Здесь живет Тамар Ариэли?" И все! Но это была причина жить дальше! Театр стал для меня главным делом. Я всегда думала, что должна быть точной на сцене - привнести в образ то, что Господь дал мне. Так было с Анной Франк. Это была прекрасная возможность самовыражения ума, души, таланта, юности - всего, чем я была одарена. Я начала получать незначительные роли, но обо мне заговорили. И вдруг через два года выгнали на улицу, как собаку. Не только старики, но и молодые стали опасаться моей популярности. Я мешала всем. И когда меня уволили, я хотела только одного - умереть... Еще до того Камерный несколько раз приглашал меня на главные роли, но я говорила, что не могу предать "Габиму"! На следующий день после увольнения все театры обратились ко мне с предложениями работы. И тогда я отложила свое самоубийство и согласилась на Камерный. Это был 1959 год. В руководители театра пришел Яков Агмон (в будущем - муж Гилы. - З.З.). Начало складывалось удачно. В "Мариусе" мне дали главную, прекрасно написанную роль Фани. Но больше серьезных ролей я не получала. Я стала играть у них всех сексуальных дур и поняла, что пришла не туда. Я чувствовала, что у меня есть кровь, кишки, живот. Я знала, что такое боль, я уже прикасалась к настоящей жизни! А ко мне относились, как к кукле... И так десять лет. Пока однажды они не взялись ставить "Кинерет, Кинерет" по Натану Альтерману. Там была трудная роль с мелодекламацией - центральная роль Тани. Я требовала, чтобы меня прослушали, стучала кулаком. "Ну, Гилуш..." - "Не говорите со мной так сладко - попробуйте меня!" Семь раз они меня экзаменовали, и когда я услышала, что роль моя, то чуть не упала. Однако имидж куклы я разбила. На одном из спектаклей появился режиссер из Дании Сэм Бейсиков. Он приехал ставить "Галилео Галилея". Эта станция - самая важная в моей карьере. Он появился в театре, не зная, кто я и что я. И вот - пришел за кулисы и предложил мне главную роль Вирджинии. "Подожди, - говорили ему, - осмотрись. Ей всего 23. Она слишком красива и не сможет сыграть такое! (Там героиня сначала девочка, потом женщина, потом сенильная столетняя старуха.) Но он настоял на своем! И когда на генеральной репетиции я вышла сначала согнутой седой старухой, в мешковине и мужских шлепанцах, а потом играла ее женщиной и девочкой, критики сказали, что спектакль надо назвать не "Галилео", а "Гилалео"... После премьеры, ночью, он улетал в Данию. На прощанье все пили за него. Он был настоящий еврей-интеллектуал и режиссер прекрасный. И он сказал мне: "Поговорим?" Моя артистическая была рядом с местом, где шло веселье. И под весь этот шум Сэм вдруг сказал: "Возьми чемодан и уходи отсюда - чем подальше. И никогда не возвращайся сюда - в Тель-Авив, в Израиль, в театр - до тех пор, пока у тебя не появятся глубокие морщины. И чем больше, тем лучше. Ты будешь великая актриса. Послушай меня и не слушай больше никого. Они не знают, кто ты и чего ты стоишь". С этого момента я разослала во все учебные театральные заведения Нью-Йорка свои бумаги и начала искать пути к совершенству. ...Ее приняли в свой класс Ута Хаген и Ли Страссберг, исповедовавшие принципы Станиславского. - Я человек амбициозный. Я знала, что все зависит только от меня. Я ехала не за карьерой. Я уже снялась в нескольких фильмах. В Израиле всем казалось, что я уже всего достигла. Однако я решила учиться с нуля. Ута Хаген запретила мне играть в английских пьесах. "С сегодняшнего дня ты работаешь у меня только Чехова. Ты рождена, чтобы сыграть его. Я хочу, чтобы ты сыграла Соню, Елену, Машу. А когда сыграешь женщин, переходи на мужчин: сыграй дядю Ваню, Астрова..." Из Израиля звонили и спрашивали, когда у меня отпуск, чтобы сняться в очередном фильме или сыграть кассовый спектакль, а я училась по 14 часов в день, включая даже классический балет. Я должна была владеть своим телом. Меня не хотели брать - как-никак 23 года. Но Ута Хаген помогла мне попасть в школу Анны Соколовой, и я училась с маленькими девочками, которые надо мной смеялись. В конце года я танцевала с ними Королеву Цветов. Ута Хаген спрашивала новых учеников из Израиля: "Вы знаете сумасшедшую Гилу Альмагор? Она прямо говорила, что у нее никогда не было такой тронутой, яростной, амбициозной ученицы. Четыре года назад по ТВ сделали фильм обо мне "Эта особенная жизнь" Ута Хаген говорит там: "Ты заслужила то место, где сейчас находишься. Ты работала, как собака. Тебе все это - положено". В 1965-м я вернулась и сыграла в "Камерном" Мэрлин Монро по пьесе Артура Миллера "После падения". Это был важнейший момент в моей биографии. После Нью-Йорка я смотрела на себя уверенно и говорила себе: "Только сейчас я - действительно актриса, потому что вложила в это столько, сколько надо вкладывать в искусство: и деньги, и время, и адскую работу, и лучших учителей". У Биньомина Цемаха я училась только год. В течение десяти лет бывали провалы - не только успех. Все было случайно - выигрышным был только возраст. Теперь меня ничто не могло поколебать. Я почувствовала себя профессионалом - актрисой, готовой бросить себя всю режиссеру. Я люблю совместную работу. Но часто я не получаю ответы на свои вопросы и работаю сама. Леонард Шах, ставивший "После падения", был идеальным собеседником. У нас было много общего. Он много знал об унижении женщины и хотел понять и меня как актрису и человека. Мерилин тоже начинала как наивная девочка, которая мечтала быть артисткой. Огромным трудом она достигла вершин, а кончила наркотиками и самоубийством. Даже если ее убили - я исследовала ее жизнь, - она все равно была обречена на трагедию. Это многогранный прекрасный драматический образ, очень трудный для воплощения. Но я была готова. И пришел успех. Я почувствовала себя абсолютно свободной и ушла из Камерного. Шел 1965 год. Америка научила меня быть хозяйкой своей судьбы. В Камерном меня хотели заманить Чеховым. Играть Чехова - это великий шанс в жизни. Но его надо использовать только с очень достойным режиссером. И когда мне сказали, кто будет ставить, я преодолела свое желание и ушла в свободное плавание. У Агмона уже был свой театр "Бимот" Туда Нисим Алони принес пьесу, написанную специально для Йоси Баная и меня, - "Невеста и ловец бабочек". Тогда это был авангард, опережающий время. Мы думали, что на спектакль никто не придет. Но ставил сам Алони. И вдруг - кассовый успех и замечательная критика. Играли без конца. Нисим уловил ритм моей актерской души. Я могу делать лирические и ужасные гротескные образы одновременно - от королев до живых женщин, упавших на дно. У меня феноменальная память, я могу говорить на сцене часами. Но для меня важна и абсолютно бессловесная роль. Так это было в спектакле "Ночь в мае" по Алеф-Бет Йегошуа, написанной по следам Шестидневной войны. Я играла мать, которая все время на сцене и - молчит. Я была убеждена, что она все видит своими усталыми глазами. У нее младенец, она не спит по ночам, и муж исчез. У меня было всего восемь реплик. Но получилась целостная жизнь, которую я сама построила изнутри. Это был точечный выплеск энергии сквозь внешнюю пассивность. Я очень быстро говорю, и в моем слове есть сила. А тут я заставила себя молчать, выдохнуть воздух. Это была одна из самых неожиданных моих ролей, построенная на контрасте. И я сделала это сама - постановщик Израэли мне просто "не мешал". Идеальный режиссер для меня - Ханан Снир (с Г.А. он поставил "Духи" Ибсена и "Кадиш по Наоми". - З.З.) Ты выходишь с ним в путь, он дает тебе руку, идет с тобой, охраняя и приводит к самым глубоким колодцам... Мне важен масштаб роли, какой у меня был в "Жанне д'Арк" по Шоу. И провал не привел меня в отчаяние. Ибо одновременно меня пригласил на главную роль в чеховской "Чайке" Леопольд Линдберг - в Камерный. Мне было 36. Нина Заречная - не моя роль. Я не могу играть розовую юность. Но во второй части, когда она уже и как актриса, и как женщина получила от жизни удары, когда она появляется на сцене как истекающая кровью чайка, тогда это мое. Играть было трудно. Даже когда закрывался занавес, я продолжала искать в себе Нину с ее озером и мечтами и не могла найти. Я всегда знала только, как играть тяжелый итог. Я уже заработала тогда и морщины, и жизненный опыт. Я стала актрисой еще в Америке и могла не возвращаться. Но я чувствовала, что должна быть здесь. Это вопрос внутренней принадлежности. Все мои ассоциации, весь мой духовный мир связан с ивритом. У меня тысяча причин быть здесь: соотнесенность с местом, языком, климатом. Тут я начала строить свою семью... Несколько лет назад в Швейцарии я встретила менеджера Ольгу Острик, которой меня представил Пьер Брассар. Он думал, что открыл во мне новую Анну Маньяни и привел к той, кто вела дела Анни Жирардо, Джейн Фонды, Бриджит Бардо. В свое время я отказалась с ней работать. Она узнала меня: "Ты маленькая Альмагор из Израиля?" - "Да". - "Никто в жизни не разговаривал со мной так дерзко, как ты. Ты не жалеешь? Ты могла стать мировой звездой - не только израильской..." Но я построила в жизни другие вещи - семью. Без нее я не могла бы делать то, что сейчас делаю. Я играю в Израиле такие роли, которые на Западе не могут делать даже самые большие актрисы. Я думаю, что здесь я выиграла по-настоящему - свою актерскую самодостаточность, положение в обществе, уважение людей. У меня здесь друзья, семья, дети, внуки. Это воплощение многих моих надежд. Я могу быть недовольна только самой собой. Я могу рассказать и о своих провалах, и о периоде молчания, когда на вершине славы вообще не звонил телефон (1980-1987), и о предательстве режиссеров, когда я дошла до предела унижения... Ради моей дочери я начала писать о том самом тяжелом лете, о котором не говорила никогда, о своей сумасшедшей матери. "Лето Авии". Через полгода книга была на полках магазинов. Критика прекрасная, потом моноспектакль, фильм... И мир открылся снова. Я начала получать международные призы, ездить на фестивали: Рим, Мадрид, Берлин, Белград... Всюду пишут: "Королева". А в Израиле фильм осмеяли: "У нее же польский акцент!" А что же - говорить на наречии улицы Шенкин? У нас тут особый национальный спорт - бить ближнего, неотъемлемый атрибут провинциализма. Ничего! За эти семь лет молчания я прошла целые университеты и открыла для себя писательство. Сейчас выходит четвертая моя книга... После 1987 года я сыграла Мать по пьесе Миллера "Все мои сыновья" в Беэр-Шеве, Любимую в "Дуэте для одного" в Бейт-Лесине, Медею и Марию Каллас в "Габиме". Хотя была и неудавшаяся "Бернарда Альба" - просто текст, с которым нужно было справиться. А Наоми - это роль, к которой я готовилась всю жизнь. Это самое потрясающее, что я когда-либо создала. В ней - вся биография моей души. Ради этой роли я изуродовала себя - растолстела специально. Так требовала пьеса. Я хотела, как там написано, быть тяжелой. Я совсем потеряла голову ради Наоми. Я хотела сыграть нечто совершенно себе противоположное. ...Я видела один из последних спектаклей "Кадиш по Наоми" в Мерказ Дуэл, что за шуком Ха-Тиква - в одном из беднейших районов Тель-Авива. Среди гомона женщин, споривших о приготовлении блюд прямо на улице, развешанного белья, мужчин с фалафелем, обсуждавших последние финансовые новости, вдруг неожиданно вырос современный каменный театральный гигант с пустой площадью, на которой единственным памятником были многочисленные литые орлиные крылья - символ мощного взлета, ассоциировавшегося у скульптора с возрождением Израиля... "И будете вы легки, как орлы..." - надпись на постаменте. И когда я увидела Наоми Гилы Альмагор, я услышала шум литых крыльев! Это был настоящий полет, от которого захватывало дух у онемевшего зала. Красавица и умница, она играла женщину, не способную думать, - открытое любящее раненое сердце. Она играла женщину без кожи, пережившую все социальные катаклизмы ХХ века: погромы, революции , войны, - и сошедшую с ума, превратившуюся в чудовище. Все менялось в ней - звенящий голос переходил в скрипучее дребезжание, а походка из танцующей и тревожно мятущейся в осторожное переступание через половицы. И только глаза - глубокие, темные как омут, продолжали жить и тревожить потрясенный зал.  Это было больше чем профессионализм - это была ее собственная трагедия, ее сведение счетов с прошлым и настоящим, взлет раненной человеческим горем Чайки!.. - Однажды мне приснился сон. Я иду по улице. Вижу знакомого актера и пытаюсь скрыться в подъезде. И слышу за своей спиной: "Как ее имя?" - "Не знаю. Кажется, когда-то она была прекрасной актрисой..." - и я с ужасом открыла глаза...

Ее лучшие роли убеждают нас в том, что то был лишь сон. Мастер продолжает свой тяжкий путь к совершенству.